Неточные совпадения
Хлестаков. Очень вкусная. Где это мы завтракали?
в больнице, что ли?
Трудно было дышать
в зараженном воздухе; стали опасаться, чтоб к голоду не присоединилась еще чума, и для предотвращения зла, сейчас же составили комиссию, написали проект об устройстве временной
больницы на десять кроватей, нащипали корпии и послали во все места по рапорту.
— Мы пойдем. Не правда ли? — обратилась она к Свияжскому. — Mais il ne faut pas laisser le pauvre Весловский et Тушкевич se morfondre là dans le bateau. [Но не следует заставлять бедного Весловского и Тушкевича томиться
в лодке.] Надо послать им сказать. — Да, это памятник, который он оставит здесь, — сказала Анна, обращаясь к Долли с тою же хитрою, знающею улыбкой, с которою она прежде говорила о
больнице.
— Да, я думаю, что это будет
в России единственная вполне правильно устроенная
больница, — сказал Свияжский.
— Если вы хотите взглянуть на
больницу и не устали, то это недалеко. Пойдемте, — сказал он, заглянув ей
в лицо, чтоб убедиться, что ей точно было не скучно.
— C’est devenu tellement commun les écoles, [Школы стали слишком обычным делом,] — сказал Вронский. — Вы понимаете, не от этого, но так, я увлекся. Так сюда надо
в больницу, — обратился он к Дарье Александровне, указывая на боковой выход из аллеи.
— Это не родильный дом, но
больница, и назначается для всех болезней, кроме заразительных, — сказал он. — А вот это взгляните… — и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло для выздоравливающих. — Вы посмотрите. — Он сел
в кресло и стал двигать его. — Он не может ходить, слаб еще или болезнь ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается…
До обеда не было времени говорить о чем-нибудь. Войдя
в гостиную, они застали уже там княжну Варвару и мужчин
в черных сюртуках. Архитектор был во фраке. Вронский представил гостье доктора и управляющего. Архитектора он познакомил с нею еще
в больнице.
— Ну, а коль вы, еще при Катерине Ивановне, теперь, заболеете и вас
в больницу свезут, ну что тогда будет? — безжалостно настаивал он.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще
в больницу тащить, а тут, верно,
в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет,
в часть свезут,
в больницу, умрет, а дети…
Впрочем, кучер был не очень уныл и испуган. Видно было, что экипаж принадлежал богатому и значительному владельцу, ожидавшему где-нибудь его прибытия; полицейские уж, конечно, немало заботились, как уладить это последнее обстоятельство. Раздавленного предстояло прибрать
в часть и
в больницу. Никто не знал его имени.
«Недели через три на седьмую версту, [На седьмой версте от Петербурга,
в Удельной, находилась известная
больница для умалишенных.] милости просим! Я, кажется, сам там буду, если еще хуже не будет», — бормотал он про себя.
Когда же тот умер, ходил за оставшимся
в живых старым и расслабленным отцом умершего товарища (который содержал и кормил своего отца своими трудами чуть не с тринадцатилетнего возраста), поместил, наконец, этого старика
в больницу, и когда тот тоже умер, похоронил его.
Он пролежал
в больнице весь конец поста и святую.
Ну что будет, если
в самом деле тебя завтра
в больницу свезут?
— Ах, бог мой! — всплеснула она руками, — ваш муж пьян лошадь изтопталь.
В больниц его! Я хозяйка!
Базаров был великий охотник до женщин и до женской красоты, но любовь
в смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом, называл белибердой, непростительною дурью, считал рыцарские чувства чем-то вроде уродства или болезни и не однажды выражал свое удивление, почему не посадили
в желтый дом [Желтый дом — первая психиатрическая
больница в Москве.]
Мелко шагали мальчики и девочки
в однообразных пепельно-серых костюмах, должно быть сиротский приют, шли почтальоны, носильщики с вокзала, сиделки какой-то
больницы, чиновники таможни, солдаты без оружия, и чем дальше двигалась толпа, тем очевиднее было, что
в ее хвосте уже действовало начало, организующее стихию. С полной очевидностью оно выявилось
в отряде конной полиции.
— Представьте, он — спит! — сказала она, пожимая плечами. — Хотел переодеться, но свалился на кушетку и — уснул, точно кот. Вы, пожалуйста; не думайте, что это от неуважения к вам! Просто: он всю ночь играл
в карты, явился домой
в десять утра, пьяный, хотел лечь спать, но вспомнил про вас, звонил
в гостиницу, к вам,
в больницу… затем отправился на кладбище.
«Что хотел сказать Макаров
в больнице?»
— Люблю дьякона — умный. Храбрый. Жалко его. Третьего дня он сына отвез
в больницу и знает, что из
больницы повезет его только на кладбище. А он его любит, дьякон. Видел я сына… Весьма пламенный юноша. Вероятно, таков был Сен-Жюст.
— Простите, Самгин, я — к вам.
В больницу — не приняли.
Но тут он сообразил, что идет
в сторону от улицы, где
больница, и замедлил шаг.
— Я, разумеется, понимаю твои товарищеские чувства, но было бы разумнее отправить этого
в больницу. Скандал, при нашем положении
в обществе… ты понимаешь, конечно… О, боже мой!
— Ну-с, товарищ Петр арестован и Дьякон с ним. Они
в Серпухове схвачены, а Вараксин и Фома — здесь. Насчет Одинцова не знаю, он
в больнице лежит. Меня, наверное, тоже зацапают.
— Ну-с, что же будем делать? — резко спросил Макаров Лидию. — Горячей воды нужно, белья. Нужно было отвезти его
в больницу, а не сюда…
— Туробоев убит… ранен,
в больнице, на Страстном. Необходимо защищаться — как же иначе? Надо устраивать санитарные пункты! Много раненых, убитых. Послушайте, — вы тоже должны санитарный пункт! Конечно, будет восстание… Эсеры на Прохоровской мануфактуре…
Дядя Миша —
в больнице, лечит свое тюремный ревматизм.
В приемной Петровской
больницы на Клима жадно бросился Лютов, растрепанный, измятый, с воспаленными глазами,
в бурых пятнах на изломанном гримасами лице.
Стало известно, что вчера убито пять человек, и
в их числе — гимназист, племянник тюремного инспектора Топоркова, одиннадцать человек тяжко изувечены, лежат
в больницах, Корнев — двенадцатый, при смерти, а человек двадцать раненых спрятано по домам.
В больнице, когда выносили гроб, он взглянул на лицо Варвары, и теперь оно как бы плавало пред его глазами, серенькое, остроносое, с поджатыми губами, — они поджаты криво и оставляют открытой щелочку
в левой стороне рта,
в щелочке торчит золотая коронка нижнего резца. Так Варвара кривила губы всегда во время ссор, вскрикивая...
Пили чай со сливками, с сухарями и, легко переходя с темы на тему, говорили о книгах, театре, общих знакомых. Никонова сообщила: Любаша переведена из
больницы в камеру, ожидает, что ее скоро вышлют. Самгин заметил: о партийцах, о революционной работе она говорит сдержанно, неохотно.
Клим подумал: нового
в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой
в больнице или обучать детей грамоте где-нибудь
в глухом селе. Помолчав, он стал рассказывать ей, как мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный магазин. Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
Мать сказала, что Сомовы поссорились, что у жены доктора сильный нервный припадок и ее пришлось отправить
в больницу.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви,
больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло.
В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
Все это разрешилось обильным поносом, Самгин испугался, что начинается дизентерия, пять дней лежал
в железнодорожной
больнице какой-то станции, а возвратясь
в Петроград, несколько недель не выходил из дома.
Когда он закуривал новую папиросу, бумажки
в кармане пиджака напомнили о себе сухим хрустом. Самгин оглянулся — все вокруг было неряшливо, неприятно, пропитано душными запахами. Пришли двое коридорных и горничная, он сказал им, что идет к доктору,
в 32-й, и, если позвонят из
больницы, сказали бы ему.
— Слышал — Яков грибами отравился,
в больницу отвезли.
Клим Иванович Самгин признал себя обязанным поехать
в больницу, но на улице решил пройтись пешком.
— Отвезите меня
в больницу…
Поэтому сия революционная девица сказала мне: «Я вас вызвала, чтоб вы распорядились перевести меня
в больницу, у меня — рак, а вы — допрашиваете меня.
— У Сомовой. За год перед этим я ее встретил у одной теософки, есть такая глупенькая, тощая и тщеславная бабенка, очень богата и влиятельна
в некоторых кругах. И вот пришлось встретиться
в камере «Крестов», — она подала жалобу на грубое обращение и на отказ поместить ее
в больницу.
Пред весною исчез Миша, как раз
в те дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром на четвертый день позвонил доктор городской
больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав
в больницу, Клим сначала пошел к доктору.
— Лютов был, — сказала она, проснувшись и морщась. — Просил тебя прийти
в больницу. Там Алина с ума сходит. Боже мой, — как у меня голова болит! И какая все это… дрянь! — вдруг взвизгнула она, топнув ногою. — И еще — ты! Ходишь ночью… Бог знает где, когда тут… Ты уже не студент…
— Помнишь, я говорил
в больнице…
Ногайцев старался утешать, а приват-доцент Пыльников усиливал тревогу. Он служил на фронте цензором солдатской корреспонденции, приехал для операции аппендикса, с месяц лежал
в больнице, сильно похудел, оброс благочестивой светлой бородкой, мягкое лицо его подсохло, отвердело, глаза открылись шире, и
в них застыло нечто постное, унылое. Когда он молчал, он сжимал челюсти, и борода его около ушей непрерывно, неприятно шевелилась, но молчал он мало, предпочитая говорить.
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она жила с вице-губернатором, теперь живет с актерами, каждый сезон с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила
больницу для детей, а
в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
— Меня избили. Топтали ногами. Я хочу доктора,
в больницу меня…
—
В больнице лежал двадцать три дня, — объяснил он и попросил Варвару дать ему денег взаем до поры, пока он оправится и начнет работать.